"И кровь моя должна к тебе под дверь струиться..."Про Жана Кокто и Жана Маре, беспорядочное...

И кругосветный путь не выдержит сравненья
С тем путешествием, где мы вдвоем.
В любви к тебе я близок к поклоненью.
Лишь там, где ты, - мой дом.

Моя любимая фотография Жана Кокто и Жана Маре.
Тут особенно видно, какие они... разные.
Не знаю, почему меня так радует и восхищает то, что они такие разные.
Нахохленный, как ночная птица, Кокто. Античный красавец Маре, гибкий и сильный.



Кокто писал для Маре пьесы и стихи. Он вообще всегда и все писал скорее для своих друзей, чем для некоего абстрактного читателя. А если влюблялся - писал для любимого. Стихов, адресованных Маре, было очень, очень много, но на русский в основном переведены неудачно. Они жили вместе - дверь в дверь - и Кокто, постоянно мучившийся от бессонницы, из-за бессонницы пристрастившийся к опиуму, регулярно подсовывал под дверь Маре стихи и письма. Маре вспоминал: "Моя комната была смежной с его. Нас разделяла дверь. Множество ночей под нее проскальзывали стихи. Утром я обнаруживал один или несколько маленьких листков, часто цветных, по-разному сложенных. Иногда в форме звезды. День, начинавшийся чтением этих маленьких лепестков, сулил мне счастье и удачу".

Не нашла, кто переводил эти стихи Кокто... Но из всех переводов - самые удачные. Как следствие - самые растиражированные. Но если вдруг кто-то не читал...

Моя ночь

Как часто по ночам сна рассыпалась груда.
В открывшийся проем я мог увидеть чудо:
Дитя мое, как он красив во сне!
О ком он грезит? Если б обо мне!
Стихи мои скользят к нему под дверь несмело,
Он, обнаженный, спит, и розовеет тело.
Куда ж уводит, сон, чреда твоих шагов?
За то, что я не сплю, благодарю богов.
Я выскользнул из пут коварных сновидений,
Свободен я теперь для стихотворных бдений.
Встаю, иду к столу, где чистые листы.
Прекрасное дитя, ты спишь, но где же ты?
А я, как часовой, – при звездах и в ненастье –
Я на посту стою и караулю счастье!

Но дьявол охладить старается любовь.
Чтоб высмеять ее, готов он вновь и вновь
Перемешать шутя и стрелы, и мишени
И привести в твой сон неведомые тени...
Но что я говорю? Ты спишь, и я любим.

Как скряга, я ношусь с сокровищем моим,
Чтобы излить толпе восторг и трепет пыла.
Из сердца моего, как кровь, текут чернила.
Любимый , спи, – актер, художник мой, герой,
Лишь я один – поэт и зритель верный твой.
Спи, мальчик. Твой Жанно всегда ночная птица,
И кровь моя должна к тебе под дверь струиться.

Самоа

На острове вдвоем нам было так вольготно,
Но задевая нас, толкали ветки вниз.
Не верь, что это был один инстинкт животный
Или какой-нибудь каприз.

Мы не смогли понять дремучие законы,
Что древо крови нам впечатало в тела.
И небом здесь судьба, и волнами, и кроной,
И царствованием была.

Не сразу я открыл для этой тайны двери.
Устои, с ней борясь, свой возвышали глас,
Ведь и цветок и плод, плод дерева артерий –
Огонь, он пожирает нас.

Взрыв нежности, изысканно-стыдливой,
Не вгонит в краску пусть и не смущает грудь.
Известно дьяволу, что глупости приливы
Нам разум силятся вернуть.

* * *
Пишу стихи, пока он спит, любовник мой –
Спит золото волос и пола знак златой.
Но скоро этот знак, завороженный снами,
Поднимется, как ствол, как мраморное пламя,
Колонной золотой он встанет, чуть круглясь.
Здесь мрамора с огнем так ощутима связь.
А на холодный жезл он не похож и с виду;
От сердца импульс шел, неведомого Жиду.
Уччелло, Винчи...- все ловили и не раз,
И тысячи других, тот импульс, как приказ,
Они хотели все, чтоб сила, сладив с силой,
Пред крепостью любой в них мужество вселила.
Далекие от зла, от игр пустых и нег,
Хранили наш секрет, сверкающий, как снег;
Поскольку правда спит, невидима, пуглива,
И палец золотой к губам прижат стыдливо.

С улыбкой помолчим, с достоинством любя.
Любовник мой, пишу на сердце у тебя.

***
По быстрине я свой направил плот
Вот на пикник семья плывет ликуя
Вот рыбаки плывут полны забот
Ни к тем ни к этим не принадлежу я

Бескровное летит по быстрине
Став легким мое тело Молодая
Смерть нынче покровительствует мне
И кланяется мимо проплывая.



А вот письма.
Их приводил Жан Маре в своих мемуарах:

«Мой обожаемый Жанно!
Я полюбил тебя так сильно (больше всего на свете), что приказал себе любить тебя только как отец, и я хочу, чтобы ты знал, что это не потому, что я люблю тебя меньше, а наоборот.
Я до смерти испугался, что слишком многого хочу, что не даю тебе свободы и завладеваю тобой, как в пьесе.
И потом, я боялся, что буду жестоко страдать, если ты полюбишь кого-нибудь и побоишься сделать мне больно.
Я сказал себе, что если дам тебе свободу, ты будешь рассказывать мне все и мне будет не так грустно, как если бы ты вынужден был скрывать от меня хоть самую малость,. Я не могу сказать, что мне было очень трудно принять такое решение, ибо мое обожание сочетается с уважением. Оно носит религиозный, почти божественный характер, и я отдаю тебе все, что есть во мне. Но я боюсь, ты вообразишь, что между нами появилась какая-то настороженность, неловкость. Поэтому я пишу тебе вместо того, чтобы сказать, о самом сокровенном, что накопил ось в душе.
Мой Жанно, повторяю тебе, ты все для меня. Мысль о том, что я тебе мешаю, чиню препятствия твоей прекрасной юности, для меня ужасна. Я смог дать тебе славу, и это единственный настоящий результат этой пьесы, единственный результат, который чего-то стоит и который согревает мне сердце.
Подумай, вдруг ты встретишь кого-нибудь твоего возраста, кого будешь скрывать от меня или прикажешь себе не любить, боясь привести меня в отчаяние. Я не прощу себе этого до самой смерти. Конечно, лучше, если я откажусь от части своего счастья и завоюю твое доверие и буду достаточно храбрым, чтобы ты чувствовал себя со мной свободней, чем с отцом или матерью.
Ты наверняка догадался о моих сомнениях и тревогах.
Ведь ты; маленький плутишка Жанно, многое знаешь. Просто нужно было, чтобы я объяснил тебе свое отношение, чтобы ты ни на секунду не мог подумать, что между нами появилась хоть малейшая тень. Клянусь тебе, что я достаточно честен и возвышен, чтобы не испытывать ревности и заставить себя жить в согласии с нашими молитвами. Небо дало нам так много, что будет нечестно просить у него больше. Я думаю, что жертвы вознаграждаются. Не ругай меня, мой прекрасный ангел. По твоим глазам я вижу, что ты понимаешь - никто не может обожать, тебя больше, чем я, и мне будет стыдно, если я воздвигну на твоем солнечном пути малейшее препятствие. Мой Жанно, обожай меня, как я тебя обожаю, прижми меня к своему сердцу, помоги мне стать святым или быть достойным тебя и меня. Я живу только тобой».


«Мой Жанно!
Я вновь и вновь перечитываю твое доброе письмо. Как ты мог поверить в мое «равнодушие»? Я имел глупость играть роль, потому что мне хотелось освободить тебя и сделать счастливым. Но если мое счастье нужно для твоего, знай, что я каждую ночь плакал и страдал оттого, что не держу тебя в своих объятиях и что все мои шутки и смех были притворством. Я признаюсь тебе в этом в порыве радости, потому что чувствую, что удача возвращается в наш дом, и когда я поцеловал тебя сегодня вечером, я увидел, что ты был так же взволнован, как и я, и что мы портим чудо нашей жизни, не похожей на жизнь других. Мой прекрасный ангел, я хочу только твоего счастья, нашего счастья, и когда Ивонна де Бре сказала мне, что ты пишешь Д., я чуть не умер от признательности и нежности. С мужеством в тысячу раз большим я буду работать и бороться со злыми людьми, которые боятся тебя, как черт боится святой воды. Мой Жан, я обожаю тебя...
Р.S. Я очень сержусь на себя за то, что плохо объяснился».

«Жанно, ты скажешь, что у меня мания писать письма. Но как хорошо ночью писать тебе и видеть, как поток моей нежности струится под твою дверь.
Мой Жанно, ты вернул мне счастье. Ты никогда не узнаешь, что я выстрадал. И не думай, что я буду на тебя в обиде из-за твоих увлечений. Ты будешь рассказывать мне о них, и мы вновь обретем друг друга в любви, которая сильнее всего. Я обожаю тебя».

«Мой Жанно, от всей души благодарю тебя за то, что ты меня спас.
Я тонул, и ты бросился в воду без колебаний, не оглянувшись назад. Восхитительно то, что тебе это было нелегко и что ты не сделал бы этого, если бы твой порыв не был искренним. Этим ты доказываешь свою силу, доказываешь то, что наша работа приносит плоды. В любви не может быть «козы» и «капусты» и, не бывает «маленькой любви».
Любовь - это «Тристан и Изольда». Тристан обманывает Изольду и умирает от этого. В одну минуту ты понял, что наше счастье нельзя поставить на одни весы с каким-то сожалением, безосновательной грустью. Я никогда не забуду этого. Напиши мне пару строк, твои письма - мои талисманы. Я обожаю тебя.
Жан».


В мемуарах Маре - лучшие строки о Кокто.
А самые сильные - о его смерти.

Сейчас он лежит напротив зеркала большого шкафа. Я невольно вспоминаю, как он заставлял меня входить в зеркала, когда я отправлялся на поиски Эвридики. Как бы я хотел, чтобы смерть взяла меня за руку и действительно провела через это зеркало, за которым витает душа Жана! У его изголовья нет масляной лампы. А то бы я мог подумать, что, закончив курить, он закрыл глаза, чтобы к нему пришли его музы.
Я едва осмеливался дышать, так боялся спугнуть их.

Я умер, ты живешь, и, тьму пронзая взглядом,
Я думаю, что нет страшнее ничего,
Чем вдруг однажды не услышать рядом
Биенья сердца и дыханья твоего.

Я стою и смотрю на закрытые глаза моего поэта. Если бы я не верил в Бога, он заставил бы меня поверить в него. Мне кажется невозможным, чтобы такая душа, такое сердце, такой разум перестали излучать свои волны.
Я молюсь. Это все та же молитва. Мне не нужно ее менять, потому что каждую ночь я просил счастья для тебя. Неужели Бог посмеялся надо мной? Если счастье в смерти, неужели это оттого, что я просил его для тебя, он заставил тебя пройти через зеркало?
Я наклоняюсь и целую Жана в лоб, затем в губы, сажусь на диван очень близко от него.
Я не буду бодрствовать, я буду спать. Мне кажется, что ты, лежащий здесь с закрытыми глазами, борешься с неведомыми силами, как делал это, создавая свои произведения. Я так старался тогда соблюдать тишину, что вскоре погружался в сон. Когда потом я просил за это прощения, ты меня успокаивал, говоря, что мой сон тебя вдохновляет, помогает творить.
Меня немного смущают твои одежды академика. Я предпочел бы белый купальный халат с пятнами от пепла, халат, который я так любил.
Твоя обнаженная шпага меня шокирует, хотя шпага эта мирная. Твои руки не созданы для нее. Твои руки созданы для дружбы и любви. Твои руки - это воплощение нежности и щедрости, простоты и элегантности. Это руки внимательного творца, гениального создателя. Гибкие, подвижные, таинственные, одновременно и необъяснимые и понятные. Твои руки - это руки художника, скульптора, короля. Твои руки - это руки поэта, доброго гения. Они коснулись меня в 1937 году, и я родился. В большей степени, чем мои родители, ты дал мне жизнь…
Для тебя было бы удачей, если бы я смог осознать, какую огромную привилегию ты мне дал, позволив жить в тени твоего солнца. Если бы я довольствовался этим вместо того, чтобы стремиться блистать самому! Победы над несчастьем - вечным спутником поэта - разве этого не достаточно, чтобы удовлетворить честолюбие? Мне надлежало смиренно служить тебе. Благодаря тебе я родился в мире, где все было лучезарным, в мире, полном дружбы и любви.
И сейчас твое лицо освещено добротой...
Жан, я люблю тебя.
В моей комнате два твоих бронзовых в натуральную величину бюста. Первый сделал в самом начале нашей дружбы Апель Феноза. Второй – накануне дня, когда ты ушел, – Арно Брекер. Круг еще раз замкнулся, и так страшно... Может быть, это последний знак судьбы.
Жан, я люблю тебя.
Ты сказал в «Завещании Орфея»: «Друзья мои, притворитесь, что плачете, потому что Поэт лишь притворяется мертвым».
Жан, я не плачу. Я буду спать. Я засну, глядя на тебя, и умру, потому что впредь я буду делать вид, что живу.