Часто, читая дневники 20х-30х-40х годов ХХ века (люблю я этот период, интересно мне), я думаю о том, что людям страшно не повезло еще и в том, что не было у них Интернета и соцсетей. Какое же гениальное открытие! Все эти люди, терзавшиеся от одиночества, бурлившие внутри себя, писавшие в дневник и сами с собой, за неимением собеседника, дискутировавшие, могли бы вести блог… Любители самолюбования – вывешивать бесконечные селфи, я даже себе представляю эти селфи, глядя на черно-белые потускневшие фото… Они могли бы найти себе друзей и удобных врагов для дискуссий, и быть счастливыми…
Да что там – 30-е. Во все доинтернетские времена.
В юности такой голод по интересному, по-настоящему интересному общению, я его помню…
Нет, мне повезло: во-первых, я интроверт и мне много общения не нужно, во-вторых, мне повезло и у меня всегда были друзья. И мудрые старшие друзья, дававшие вот то самое интеллектуальное общение и утолявшие мой голод. Всего год я была без подруги и вообще в вакууме: когда закончила школу, не поступила в МГУ и готовилась к новой попытке поступления. Со школьной подругой не общалась (она вошла в какую-то индуистскую секту и стала странной не в хорошем смысле), школьные приятельницы не были мне настолько близки, новых было взять негде, буквально жила в библиотеке, много писала. Общалась с тремя людьми, сильно старше меня, если бы не они – было бы совсем тоскливо (родители в длительной командировке, с бабушкой общих интересов не было). И вот тогда меня бы очень выручили социальные сети или форумы.
Да. Интернет в моей жизни появился, когда я была уже очень взрослая.
Везет тем, кто получил его раньше.
Собственно, у меня сейчас только два – два! – друга, с которыми я не в Сети познакомилась.
Но как же беспросветно одиноки были люди в те времена, когда познакомиться можно было только в ближнем круге. Особенно если они были застенчивы. Или по какой-то причине изолированы. Например, переехали в новый город. Или в новую страну.
Вот например тот же Георгий Эфрон. При всей его пакостности, тотальное его одиночество вызывает сочувствие. Единственным своим другом считал «Митьку», Дмитрия Сеземана, чья семья вернулась в СССР одновременно с его собственной семьей (и чья родные сидели по делу Эфрона).
«Возможно, что пойду завтра в музей вместе с Митькой. Во всяком случае, с ним встречусь. Ко мне все товарищи в школе хорошо относятся, но как выходят из школы, формируются группы, а я остаюсь в одиночке. Да это и понятно. В моем классе никто не интересуется тем, чем я интересуюсь, а я не интересуюсь тем, что интересует товарищей. Это все симпатичные честные парни, но до литературы и мировой политики им нет дела. И музыку они не понимают и не знают. Я о них ничего дурного не говорю, но то, что говорю, - факты. Как же мне, при наличии разности интересов и стремлений, вкусов и желаний, с ними сблизиться? Как же мне иметь внешкольных друзей и товарищей? Вот и поневоле выходит так, что единственный мой друг и знакомый - Митька. Я отнюдь не говорю, что в старших классах, особенно среди студентов, нету людей, с которыми мне было бы интересно и которым было бы интересно со мной.
Такие люди есть; они живут и существуют. Но я их не знаю. А искусственные знакомства никогда не удаются. Надо иметь общие корни - школа, институт. У нас с Митькой общие корни - общность положения (отцов), знание иностранной литературы, прибытие из Франции и одинаковые интересы. Вообще без общих корней люди могут дружить только с женщинами. Вот и весь ответ на вопрос многих и многих маминых знакомых "почему у Мура нет друзей". Rien а faire - так печально сложились обстоятельства, что я еще не вошел в соприкосновение с людьми, достаточно мне симпатичными, чтобы быть моими друзьями».
Кстати, Сеземан не считал Мура своим другом. И спустя много-много лет очень удивился, когда прочел последнее письмо Мура и его дневники.
«Вот эта книжечка «Письма Георгия Эфрона», и вот он пишет своей тетке с просьбой найти мой адрес. Дело в том, что в первые дни войны я оказался в Ашхабаде, он оказался еще где-то, и мы не знали, где кто находится. И вот он пишет своей тетушке Елизавете Яковлевне Эфрон. Говорит он про мать, про последствия ее самоубийства и дальше пишет: «Теперь пишу о главном для меня: Лиля, разыщите Митьку (Митька – это я). Всеми силами старайтесь разузнать, где он, узнайте, в Москве ли он, каков его адрес. Пошлите кого-нибудь из знакомых в ВИФЛИ, может там знают, где он. Если он в Москве, передайте ему приложенное здесь к нему письмо. Если в Москве нет, узнайте, куда он уехал. Его телефон такой-то. Сделайте все возможное, что в ваших силах, чтобы узнать, где он, что с ним. Он мой единственный друг. Теперь читайте внимательно: как только узнаете, где он находится, немедленно шлите мне телеграмму, сообщающую, где он находится, что с ним, его адрес. Лиля, для меня не жалейте сил - это единственное мое желание».
Это почему я так задержался на этом? Потому что мы с Муром жили на болшевской даче в 39 году и потом после того, как арестовали его отца, его сестру, моих родителей, мы до начала войны, весь 40-й год и половину 41-го встречались чуть ли не каждый день.
Меня поразило исходящие от Мура слова: «Он мой единственный друг». Потому что, хотя у нас были близкие отношения, мы много разговаривали, чаще по-французски, но вполголоса, потому что на улицах Москвы было не очень хорошо говорить на иностранном языке. И ничто не было так чуждо, по моему мнению, натуре Мура, как такие слова «мой единственный друг».
Он был, вы знаете, Мур ведь был на четыре года меня моложе, он был, несмотря на это, умнее меня, ум острый, ясный, необыкновенно такой, я бы сказал, беспощадный в своих суждениях по отношению к людям, по отношению к произведениям литературы, о которой мы много говорили. Причем это могли быть неправильные суждения, но они были.
Мне в то же время было бы трудно сказать, что я думаю про Анатоля Франца или про Пруста, а у него было все. И совсем в нем не было склонности к излияниям. И когда потом я в этой книге нашел чуть ли не на каждой странице, я не подозревал, что он чуть ли не каждый день пишет дневник.
С одной стороны, он приписывает мне кучу недостатков: я и неверный, я и скупой, я и такой, сякой. С другой стороны - надо с ним порвать. Потом проходит день - и опять целый день проводим вместе. Потом он вдруг пишет: «Мы с ними люди необыкновенные, таких нет». Если бы я не боялся дурных интерпретаций, я бы сказал, что это понятно было бы под пером влюбленного человека. Вот так можно, когда ты влюблен в кого-нибудь, с одной стороны, ругать последними словами, с другой стороны - жить без него, без этого человека не могу…»
Вообще же об одиночестве пишут, кричат во всех дневниках доинтернетской эпохи, особенно в юности, когда энергии много и очень-очень хочется общаться.
Даже мрачным интровертам.
А уж солнечные экстраверты – просто мученики.
Я с год назад, кажется, искала через «Забытое старое» книгу, которую читала в журнале «Семья и школа» в старших классах, как мне казалось, книгу про маму и ее маленького сына, тонкие и лиричные зарисовки. Мне так нравились они, и иллюстрации нравились, я даже хранила эти номера, но во время затопления нашей квартиры соседями все сохраняемые номера старой «Семьи и школы» превратились в плесневелую кашу.
Мне книгу нашли. Оказалось – Мария Романушко «Наши зимы и лета, вёсны и осени». Нашла сайт писательницы, книги в свободном доступе, скачала… Прочла с интересом почти все, что она написала. Автобиографичное, очень искреннее, с огромным самолюбием и с полнейшим нежеланием принять чужое мнение, если кто-то с ней не согласен – ну, так такой человек ей и не нужен, не достоин читать ее книги… Но, знаете, из-за этой прямолинейности и искренности я ее книги прочла с удовольствием, они живые.
Кстати, полную версию желанной книги «Наши зимы и лета, вёсны и осени» я «ниосилила». Это дневник мамы. Интересно только маме. Ну, или каким-то очень детолюбивым читателям. В «Семье и школе» вынули из книги и опубликовали лучшее. Что забавно, сама автор так не считает, и в книге «Эй, там, на летающей соске!» (рассказывающей о рождении ее второй дочери), описывает свои чувства от публикации, как весьма негативные: «Но уж очень велики сокращения и потери смысла; это даже не отрывки, а какие-то огрызки…» Я понимаю: никто из авторов не любит сокращений. Роман Полански ненавидит сокращенную версию своих «Неустрашимых убийц вампиров», а я как раз сокращенную версию – «Бал вампиров» - предпочитаю. Впрочем, это я отбрела немного в сторону.
(А ее книги о рождении и воспитании детей, наверное, очень здорово читать мамам, которые сидят с детьми и чувствуют себя одинокими, в изоляции, я знаю, так бывает, а тут вот книга – и не совсем книга, а живой голос – и говорит о том, что близко и интересно, книга-собеседник).
Мария Романушко (если судить по ее автобиографическим книгам) приехала в 1968 году в Москву из Днепропетровска. Было ей шестнадцать лет. В Москве она должна была закончить лечение от заикания. И потом в Москве осталась, потому что сюда переехали ее отчим и мама с сестрой.
Все ее произведения абсолютно автобиографичны, интересны они преимущественно тем, кого интересует жизнь души, искренне и подробно прописанная, все: влюбленность в клоуна Леонида Енгибарова, желание самой стать клоуном, одиночество и поиск друзей, и дальше, дальше… Вера в Бога. Восторженность – почти как у Чарской. Я это все прочла с удовольствием. Особенно трилогию «Побережье памяти»: про юность и молодость. Правда, тогда у меня было время на такое неспешное и малоинформативное чтение. Да, неспешное и малоинформативное, но - цепляющее.
Так вот, об одиночестве у нее – очень много и очень выпукло. Про обретение друзей – кажется, что страницы пульсируют счастьем. Чувства она пишет очень хорошо. (Да, я специально так сформулировала – не «о чувствах пишет», а «чувства пишет»). Отношения с родителями были очень сложные… Вот бы тогда этой девочке – компьютер и форумы. Сколько драгоценного времени не пропало бы зря, сколько эмоций. Ладно, эмоции у юных, может, не столь драгоценны, как время… Но все равно… Вот несколько отрывков из первой книги, «В свете старого софита», про первый год в Москве - отрывки из разных глав, которые повторяют одну и ту же тему:
«…Яркий луч света выхватывает из марева августовского дождя красную телефонную будку на Ленинградском проспекте, в районе метро «Сокол», на углу большого детского магазина «Смена».
…Я стою в этой будке, спрятавшись от дождя, как в маленьком батискафе с запотевшими окошками, в маленьком батискафе, затерянном в бескрайней пустыне океана… На стене будки – телефон. Но нет у меня ни одного человека в этом городе, кому бы я могла позвонить…
***
…Дождь… только когда дождь, я в этом городе не одна, только когда дождь – этот город перестаёт быть для меня пустыней, прекрасной каменной пустыней… Он наполняется шорохами и шёпотом… Я люблю дождь. Когда я приехала в Москву, почти три месяца назад, тоже шёл дождь, и я сказала себе: «Дождь – это к счастью!»
…Красная телефонная будка с запотевшими окнами, как маленький батискаф, в море дождя… Середина августа, дождь пахнет осенью и одиночеством… Как горько, что мы не встретились с отцом. Я так долго ждала нашей встречи – десять лет! целую вечность!… И вот, отец, ты был здесь, в Москве, ты приехал специально, чтобы увидеть меня – и мы не встретились. Как будто кто-то посмеялся над нами…
***
…Плелась устало по улице Горького к Маяковке (метро на Пушкинской площади тогда ещё не было), ноги едва шли, так я выложилась на этих звонках и на этих неудачах. Хотелось плакать от бессилия, хотелось поскорее умереть, чтоб дальше не мучиться…
И тут горько-утешительная мысль озарила мою душу: «Я – гений в одиночестве. Когда на меня никто не смотрит. Значит, мне нужно найти такое дело в жизни, которое можно делать в полном одиночестве…»
***
Дождь… телефонная будка, моё убежище, приткнулась к углу большого детского магазина «Смена», и я смотрю сквозь мокрые и туманные окна моего батискафа на большие, залитые дождём витрины, в которых одёжки и игрушки, куклы и паровозики, ползунки в смешных рисунках на маленьких смешных манекенах, и отчего-то щиплет глаза, и никто не видит меня, и можно не стыдиться своей старомодной сентиментальности… Зайду ли я когда-нибудь в этот магазин не просто так, а с великой целью – купить для Своего Малыша вот эти разноцветные кубики для его великого строительства? или вот эти маленькие башмачки, чтобы он топал в них по солнечной дорожке… Никогда не хотела замуж и не хочу (замуж – это что-то страшшшное!), но уже много лет мечтаю о своём малыше… и вот смотрю в витрину детского магазина под августовским дождём, летом шестьдесят восьмого года, и знаю, что никогда этого не забуду: как лил дождь, и как я спряталась в красную телефонную будку, и как смотрела сквозь дождь и сквозь два стекла – на символы иной жизни, полной смысла и тепла… и как мне хотелось плакать от нежности… а ещё больше – от пустоты моей собственной жизни… вот телефонный автомат, вот монетка в моём кармане, «двушка» – но некому позвонить, нет ни одной родной души в этом огромном городе, или хотя бы просто знакомой… не считая старушки из Безбожного переулка… но ей звонить совершенно не хочется…
Да, в первые московские дни было ощущение, что попала внутрь калейдоскопа, внутрь сказки, внутрь праздника… Но очень быстро чувство щенячьей радости сменилось чувством пронзительного одиночества. Разноцветные стёклышки померкли… Ни за одним светящимся стёклышком-окошком меня никто не знал, не ждал…
Многоликая пустыня. Порой, оцепенев на мгновение посреди уличной толчеи, хотелось крикнуть отчаянно: «Ау, люди!…»
Ни одной родной души. Ни одного знакомого лица».
Наверное, все это переживают, особенно в чужом городе. И особенно тяжело, когда юность и хочется общаться.
Но был бы интернет! И как бы все для этой девочки изменилось.
У моей почтенной знакомой NN есть молодая подруга ZZ, видимо, дама скучающая, она упорно приходила именно тогда, когда к NN приезжала я, и с наслаждением критиковала все мои вкусы, мои работы, мое... ну, все. Я всегда относилась к NN с почтением, долго робела и надеялась, что NN осознает, что мне это неприятно. Только когда я поняла, что NN любит бурные дискуссии и ждет, что мы с ZZ "сцепимся" - я попросила NN сделать так, чтобы в следующий раз, когда я приду, ZZ не было. А если она придет - я уйду. Я так и сделала. Она пришла - я встала и ушла. NN поняла, что я настроена серьезно, и более ZZ не являлась тогда, когда приезжала я...
Но пишу я это не чтобы пожаловаться на ZZ, а в связи с темой интернета.
Она как-то пришла, когда я учила NN пользоваться интернетом, заводила ей ящик и аккаунт в ЖЖ (она так и не стала туда ничего писать, но читает с помощью этого аккаунта).
- Зачем вам интернет, NN? - возопила ZZ. - Это же помойка!
Теперь NN с помощью этой помойки общается, находит книги, и вообще - много полезного...
Но почему-то до сих пор я встречаю это мнение. Интернет - помойка.
А для меня интернет - библиотека. И способ общаться с теми, с кем я бы без интернета никогда не познакомилась.
Да что там – 30-е. Во все доинтернетские времена.
В юности такой голод по интересному, по-настоящему интересному общению, я его помню…
Нет, мне повезло: во-первых, я интроверт и мне много общения не нужно, во-вторых, мне повезло и у меня всегда были друзья. И мудрые старшие друзья, дававшие вот то самое интеллектуальное общение и утолявшие мой голод. Всего год я была без подруги и вообще в вакууме: когда закончила школу, не поступила в МГУ и готовилась к новой попытке поступления. Со школьной подругой не общалась (она вошла в какую-то индуистскую секту и стала странной не в хорошем смысле), школьные приятельницы не были мне настолько близки, новых было взять негде, буквально жила в библиотеке, много писала. Общалась с тремя людьми, сильно старше меня, если бы не они – было бы совсем тоскливо (родители в длительной командировке, с бабушкой общих интересов не было). И вот тогда меня бы очень выручили социальные сети или форумы.
Да. Интернет в моей жизни появился, когда я была уже очень взрослая.
Везет тем, кто получил его раньше.
Собственно, у меня сейчас только два – два! – друга, с которыми я не в Сети познакомилась.
Но как же беспросветно одиноки были люди в те времена, когда познакомиться можно было только в ближнем круге. Особенно если они были застенчивы. Или по какой-то причине изолированы. Например, переехали в новый город. Или в новую страну.
Вот например тот же Георгий Эфрон. При всей его пакостности, тотальное его одиночество вызывает сочувствие. Единственным своим другом считал «Митьку», Дмитрия Сеземана, чья семья вернулась в СССР одновременно с его собственной семьей (и чья родные сидели по делу Эфрона).
«Возможно, что пойду завтра в музей вместе с Митькой. Во всяком случае, с ним встречусь. Ко мне все товарищи в школе хорошо относятся, но как выходят из школы, формируются группы, а я остаюсь в одиночке. Да это и понятно. В моем классе никто не интересуется тем, чем я интересуюсь, а я не интересуюсь тем, что интересует товарищей. Это все симпатичные честные парни, но до литературы и мировой политики им нет дела. И музыку они не понимают и не знают. Я о них ничего дурного не говорю, но то, что говорю, - факты. Как же мне, при наличии разности интересов и стремлений, вкусов и желаний, с ними сблизиться? Как же мне иметь внешкольных друзей и товарищей? Вот и поневоле выходит так, что единственный мой друг и знакомый - Митька. Я отнюдь не говорю, что в старших классах, особенно среди студентов, нету людей, с которыми мне было бы интересно и которым было бы интересно со мной.
Такие люди есть; они живут и существуют. Но я их не знаю. А искусственные знакомства никогда не удаются. Надо иметь общие корни - школа, институт. У нас с Митькой общие корни - общность положения (отцов), знание иностранной литературы, прибытие из Франции и одинаковые интересы. Вообще без общих корней люди могут дружить только с женщинами. Вот и весь ответ на вопрос многих и многих маминых знакомых "почему у Мура нет друзей". Rien а faire - так печально сложились обстоятельства, что я еще не вошел в соприкосновение с людьми, достаточно мне симпатичными, чтобы быть моими друзьями».
Кстати, Сеземан не считал Мура своим другом. И спустя много-много лет очень удивился, когда прочел последнее письмо Мура и его дневники.
«Вот эта книжечка «Письма Георгия Эфрона», и вот он пишет своей тетке с просьбой найти мой адрес. Дело в том, что в первые дни войны я оказался в Ашхабаде, он оказался еще где-то, и мы не знали, где кто находится. И вот он пишет своей тетушке Елизавете Яковлевне Эфрон. Говорит он про мать, про последствия ее самоубийства и дальше пишет: «Теперь пишу о главном для меня: Лиля, разыщите Митьку (Митька – это я). Всеми силами старайтесь разузнать, где он, узнайте, в Москве ли он, каков его адрес. Пошлите кого-нибудь из знакомых в ВИФЛИ, может там знают, где он. Если он в Москве, передайте ему приложенное здесь к нему письмо. Если в Москве нет, узнайте, куда он уехал. Его телефон такой-то. Сделайте все возможное, что в ваших силах, чтобы узнать, где он, что с ним. Он мой единственный друг. Теперь читайте внимательно: как только узнаете, где он находится, немедленно шлите мне телеграмму, сообщающую, где он находится, что с ним, его адрес. Лиля, для меня не жалейте сил - это единственное мое желание».
Это почему я так задержался на этом? Потому что мы с Муром жили на болшевской даче в 39 году и потом после того, как арестовали его отца, его сестру, моих родителей, мы до начала войны, весь 40-й год и половину 41-го встречались чуть ли не каждый день.
Меня поразило исходящие от Мура слова: «Он мой единственный друг». Потому что, хотя у нас были близкие отношения, мы много разговаривали, чаще по-французски, но вполголоса, потому что на улицах Москвы было не очень хорошо говорить на иностранном языке. И ничто не было так чуждо, по моему мнению, натуре Мура, как такие слова «мой единственный друг».
Он был, вы знаете, Мур ведь был на четыре года меня моложе, он был, несмотря на это, умнее меня, ум острый, ясный, необыкновенно такой, я бы сказал, беспощадный в своих суждениях по отношению к людям, по отношению к произведениям литературы, о которой мы много говорили. Причем это могли быть неправильные суждения, но они были.
Мне в то же время было бы трудно сказать, что я думаю про Анатоля Франца или про Пруста, а у него было все. И совсем в нем не было склонности к излияниям. И когда потом я в этой книге нашел чуть ли не на каждой странице, я не подозревал, что он чуть ли не каждый день пишет дневник.
С одной стороны, он приписывает мне кучу недостатков: я и неверный, я и скупой, я и такой, сякой. С другой стороны - надо с ним порвать. Потом проходит день - и опять целый день проводим вместе. Потом он вдруг пишет: «Мы с ними люди необыкновенные, таких нет». Если бы я не боялся дурных интерпретаций, я бы сказал, что это понятно было бы под пером влюбленного человека. Вот так можно, когда ты влюблен в кого-нибудь, с одной стороны, ругать последними словами, с другой стороны - жить без него, без этого человека не могу…»
Вообще же об одиночестве пишут, кричат во всех дневниках доинтернетской эпохи, особенно в юности, когда энергии много и очень-очень хочется общаться.
Даже мрачным интровертам.
А уж солнечные экстраверты – просто мученики.
Я с год назад, кажется, искала через «Забытое старое» книгу, которую читала в журнале «Семья и школа» в старших классах, как мне казалось, книгу про маму и ее маленького сына, тонкие и лиричные зарисовки. Мне так нравились они, и иллюстрации нравились, я даже хранила эти номера, но во время затопления нашей квартиры соседями все сохраняемые номера старой «Семьи и школы» превратились в плесневелую кашу.
Мне книгу нашли. Оказалось – Мария Романушко «Наши зимы и лета, вёсны и осени». Нашла сайт писательницы, книги в свободном доступе, скачала… Прочла с интересом почти все, что она написала. Автобиографичное, очень искреннее, с огромным самолюбием и с полнейшим нежеланием принять чужое мнение, если кто-то с ней не согласен – ну, так такой человек ей и не нужен, не достоин читать ее книги… Но, знаете, из-за этой прямолинейности и искренности я ее книги прочла с удовольствием, они живые.
Кстати, полную версию желанной книги «Наши зимы и лета, вёсны и осени» я «ниосилила». Это дневник мамы. Интересно только маме. Ну, или каким-то очень детолюбивым читателям. В «Семье и школе» вынули из книги и опубликовали лучшее. Что забавно, сама автор так не считает, и в книге «Эй, там, на летающей соске!» (рассказывающей о рождении ее второй дочери), описывает свои чувства от публикации, как весьма негативные: «Но уж очень велики сокращения и потери смысла; это даже не отрывки, а какие-то огрызки…» Я понимаю: никто из авторов не любит сокращений. Роман Полански ненавидит сокращенную версию своих «Неустрашимых убийц вампиров», а я как раз сокращенную версию – «Бал вампиров» - предпочитаю. Впрочем, это я отбрела немного в сторону.
(А ее книги о рождении и воспитании детей, наверное, очень здорово читать мамам, которые сидят с детьми и чувствуют себя одинокими, в изоляции, я знаю, так бывает, а тут вот книга – и не совсем книга, а живой голос – и говорит о том, что близко и интересно, книга-собеседник).
Мария Романушко (если судить по ее автобиографическим книгам) приехала в 1968 году в Москву из Днепропетровска. Было ей шестнадцать лет. В Москве она должна была закончить лечение от заикания. И потом в Москве осталась, потому что сюда переехали ее отчим и мама с сестрой.
Все ее произведения абсолютно автобиографичны, интересны они преимущественно тем, кого интересует жизнь души, искренне и подробно прописанная, все: влюбленность в клоуна Леонида Енгибарова, желание самой стать клоуном, одиночество и поиск друзей, и дальше, дальше… Вера в Бога. Восторженность – почти как у Чарской. Я это все прочла с удовольствием. Особенно трилогию «Побережье памяти»: про юность и молодость. Правда, тогда у меня было время на такое неспешное и малоинформативное чтение. Да, неспешное и малоинформативное, но - цепляющее.
Так вот, об одиночестве у нее – очень много и очень выпукло. Про обретение друзей – кажется, что страницы пульсируют счастьем. Чувства она пишет очень хорошо. (Да, я специально так сформулировала – не «о чувствах пишет», а «чувства пишет»). Отношения с родителями были очень сложные… Вот бы тогда этой девочке – компьютер и форумы. Сколько драгоценного времени не пропало бы зря, сколько эмоций. Ладно, эмоции у юных, может, не столь драгоценны, как время… Но все равно… Вот несколько отрывков из первой книги, «В свете старого софита», про первый год в Москве - отрывки из разных глав, которые повторяют одну и ту же тему:
«…Яркий луч света выхватывает из марева августовского дождя красную телефонную будку на Ленинградском проспекте, в районе метро «Сокол», на углу большого детского магазина «Смена».
…Я стою в этой будке, спрятавшись от дождя, как в маленьком батискафе с запотевшими окошками, в маленьком батискафе, затерянном в бескрайней пустыне океана… На стене будки – телефон. Но нет у меня ни одного человека в этом городе, кому бы я могла позвонить…
***
…Дождь… только когда дождь, я в этом городе не одна, только когда дождь – этот город перестаёт быть для меня пустыней, прекрасной каменной пустыней… Он наполняется шорохами и шёпотом… Я люблю дождь. Когда я приехала в Москву, почти три месяца назад, тоже шёл дождь, и я сказала себе: «Дождь – это к счастью!»
…Красная телефонная будка с запотевшими окнами, как маленький батискаф, в море дождя… Середина августа, дождь пахнет осенью и одиночеством… Как горько, что мы не встретились с отцом. Я так долго ждала нашей встречи – десять лет! целую вечность!… И вот, отец, ты был здесь, в Москве, ты приехал специально, чтобы увидеть меня – и мы не встретились. Как будто кто-то посмеялся над нами…
***
…Плелась устало по улице Горького к Маяковке (метро на Пушкинской площади тогда ещё не было), ноги едва шли, так я выложилась на этих звонках и на этих неудачах. Хотелось плакать от бессилия, хотелось поскорее умереть, чтоб дальше не мучиться…
И тут горько-утешительная мысль озарила мою душу: «Я – гений в одиночестве. Когда на меня никто не смотрит. Значит, мне нужно найти такое дело в жизни, которое можно делать в полном одиночестве…»
***
Дождь… телефонная будка, моё убежище, приткнулась к углу большого детского магазина «Смена», и я смотрю сквозь мокрые и туманные окна моего батискафа на большие, залитые дождём витрины, в которых одёжки и игрушки, куклы и паровозики, ползунки в смешных рисунках на маленьких смешных манекенах, и отчего-то щиплет глаза, и никто не видит меня, и можно не стыдиться своей старомодной сентиментальности… Зайду ли я когда-нибудь в этот магазин не просто так, а с великой целью – купить для Своего Малыша вот эти разноцветные кубики для его великого строительства? или вот эти маленькие башмачки, чтобы он топал в них по солнечной дорожке… Никогда не хотела замуж и не хочу (замуж – это что-то страшшшное!), но уже много лет мечтаю о своём малыше… и вот смотрю в витрину детского магазина под августовским дождём, летом шестьдесят восьмого года, и знаю, что никогда этого не забуду: как лил дождь, и как я спряталась в красную телефонную будку, и как смотрела сквозь дождь и сквозь два стекла – на символы иной жизни, полной смысла и тепла… и как мне хотелось плакать от нежности… а ещё больше – от пустоты моей собственной жизни… вот телефонный автомат, вот монетка в моём кармане, «двушка» – но некому позвонить, нет ни одной родной души в этом огромном городе, или хотя бы просто знакомой… не считая старушки из Безбожного переулка… но ей звонить совершенно не хочется…
Да, в первые московские дни было ощущение, что попала внутрь калейдоскопа, внутрь сказки, внутрь праздника… Но очень быстро чувство щенячьей радости сменилось чувством пронзительного одиночества. Разноцветные стёклышки померкли… Ни за одним светящимся стёклышком-окошком меня никто не знал, не ждал…
Многоликая пустыня. Порой, оцепенев на мгновение посреди уличной толчеи, хотелось крикнуть отчаянно: «Ау, люди!…»
Ни одной родной души. Ни одного знакомого лица».
Наверное, все это переживают, особенно в чужом городе. И особенно тяжело, когда юность и хочется общаться.
Но был бы интернет! И как бы все для этой девочки изменилось.
У моей почтенной знакомой NN есть молодая подруга ZZ, видимо, дама скучающая, она упорно приходила именно тогда, когда к NN приезжала я, и с наслаждением критиковала все мои вкусы, мои работы, мое... ну, все. Я всегда относилась к NN с почтением, долго робела и надеялась, что NN осознает, что мне это неприятно. Только когда я поняла, что NN любит бурные дискуссии и ждет, что мы с ZZ "сцепимся" - я попросила NN сделать так, чтобы в следующий раз, когда я приду, ZZ не было. А если она придет - я уйду. Я так и сделала. Она пришла - я встала и ушла. NN поняла, что я настроена серьезно, и более ZZ не являлась тогда, когда приезжала я...
Но пишу я это не чтобы пожаловаться на ZZ, а в связи с темой интернета.
Она как-то пришла, когда я учила NN пользоваться интернетом, заводила ей ящик и аккаунт в ЖЖ (она так и не стала туда ничего писать, но читает с помощью этого аккаунта).
- Зачем вам интернет, NN? - возопила ZZ. - Это же помойка!
Теперь NN с помощью этой помойки общается, находит книги, и вообще - много полезного...
Но почему-то до сих пор я встречаю это мнение. Интернет - помойка.
А для меня интернет - библиотека. И способ общаться с теми, с кем я бы без интернета никогда не познакомилась.