Uploaded with ImageShack.us
У нас с
Задумали мы эту книгу личных биографий людей 30-х очень давно.
Называться она должна была «Эпоха титанов», эпиграфом собирались поставить любимое у Николая Тихонова «Гвозди бы делать из этих людей», но в издательстве придумали другое название, и эпиграфом поставили нежное про любовь из Игоря Северянина (Любовь — это сон в сновиденьи… Любовь — это тайна струны… Любовь — это небо в виденьи… Любовь — это сказка луны…), и наверное, тоже правильно, хотя для меня эти серебристые переливы напоминают эпоху декаданса, «ананасы в шампанском» и прочее «мороженое из сирени», а «тридцатники» для меня грохочут железным, чугунным, лязгают стальным…
Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стер с лица.
"Команда во фронт! Офицеры, вперед!"
сухими шагами командир идет.
И слова равняются в полный рост:
"С якоря в восемь. Курс - ост.
У кого жена, дети, брат -
Пишите, мы не придем назад.
Зато будет знатный кегельбан".
И старший в ответ: "Есть, капитан!"
А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой.
"Не все ли равно - сказал он, - где?
Еще спокойней лежать в воде".
Адмиралтейским ушам простукал рассвет:
"Приказ исполнен. Спасенных нет".
Гвозди бы делать из этих людей:
Крепче бы не было в мире гвоздей.
Ну ладно, это я отвлеклась.
В конце концов, книга-то про любовь, а не про историю.
И эпиграф должен быть про любовь.
Так что все правильно.
Утверждали книгу очень долго, писали тоже долго. Для меня лично оказалось вдруг очень страшно писать про важную для меня эпоху, это вам не викторианство и не декаданс (про которые я тоже пишу, но с меньшим ужасом и трепетом). И как страшно писать про тех, у кого живы дети! Страшно ошибиться хоть в чем-то. Еще страшнее - написать неделикатность. Поэтому про Симонова и Серову – почти полностью из документов – и мне кажется, так правильно и лучше, сами за себя они лучше сказали, чем могла бы я.
По ходу работы менялись персонажи, ибо я выяснила, что про юность Полины Жемчужиной ничего не известно достоверное, поэтому ее нет, и выпали из списка Зоя Федорова и Зоя Воскресенская (по разным причинам не вписывались в книгу, в том числе и по объему), да еще хотелось, чтобы персонажи были с очень разными характерами и очень разными судьбами, и желательно – разные в профессиональном плане (хотя женщины все же почти все – актрисы…).
Во время работы над книгой решили перенести из «Шестидесятников» новеллу о Ландау и Дробанцевой, тем более, что по возрасту и духу они ближе к «тридцатникам».
И видимо, когда в издательстве решили, что это будет серия, что книга встанет у кого-то на полке рядом с «шестидесятниками» - Ландау убрали. Чтобы читателей не разочаровывать повтором. Но в аннотации и на обложке он остался. Что вносит путаницу. Зато в списке на обложке нет Кольцова…
А лучшие новеллы в книге, мне кажется: про Кольцова, Зорге и Тухачевского. Их писала
Очень хочется жить:
Когда на дворе идет бессменный и тусклый дождь;
Когда вспоминают о смерти детей;
Когда в соседнем доме играет кто-то на рояле;
Когда горничная выходит замуж и ласково ссорится на кухне с грузным женихом;
Когда бабы в платках крикливо торгуют на бульваре цветами;
Когда возвращаешься ночью из театра через сонный и грустный город;
Когда знаешь, что кто-то в тебя неразделенно влюблен;
Когда дерутся в переулке на окраине города петухи;
Когда читаешь Вербицкую и знаешь, что можно написать лучше;
Когда строят дом и кругом пахнет известью, свежим деревом и горячим асфальтом;
Когда к жесткой окоченелой хмурой земле подкрадывается весна и
знаешь, что это будет еще не раз, всегда, всегда.
Полный список новелл выглядит так:
Михаил Кольцов и Мария Остен: «Очень хочется жить…»
Рихард Зорге и Екатерина Максимова: «Не подходите к ней с вопросами…»
Михаил Булгаков и Елена Шиловская: «Я буду любить тебя всю мою жизнь…»
Михаил Тухачевский и «Лика»: таинственная любовь
Дмитрий Шостакович и Нина Варзар: восьмое чудо
Валентина Серова и Константин Симонов: «Страшная и удивительная жизнь…»
Татьяна Окуневская и Владо Попович: «Дурман... наваждение...»
Янина Жеймо и Леон Жанно: польский принц для Золушки
А вообще, писать было так здорово! Обсуждать, кто более классный мужик – Зорге или Тухачевский. Они оба были мегакруты, вот правда же – делали же раньше таких мужчин, из какого-то другого материала, нежели нынче.
Хотя мой герой там – Шостакович. Но он просто мой герой… Мой человек. Моего духовного прайда. Нет, я не становлюсь рядом с ним, не подумайте. Просто… Ощущение такое. Мой человек.
А еще это было такое пьянящее, необычное лето, и кусочек этого лета застыл в текстах, как в янтаре. Извините за излишнюю поэтичность, но я так рада…
И я так боюсь!
А вдруг – не понравится читателям?
В этой книге мне многое дорого. Многое важно.
…На обложке – Дом на Набережной. Я понимаю, символ эпохи, что еще они могли взять? Но все, кого я таскала к Дому на Набережной, водила в холодном сумраке двора, заставляла прикасаться к дверной ручке того самого подъезда, где жил Тухачевский (к ручке, которая, по утверждению сотрудниц музея, единственная не менялась с тех пор) - все, кого я мучила этими экскурсиями, знают, что для меня этот дом и вообще это место, Малютин Остров, где такая концентрация холода и тьмы, такое звенящее напряжение… Порождаемое моим воображением? Возможно, но все равно: я люблю это место. Я прихожу туда каждую весну. Таня, когда может, приходит со мной. Мы вместе любим этот дом, этот двор, этот холод и полутьму. И теперь на одной из наших с Таней книг – этот Дом.
Уже продается на "Озоне". И в "Лабиринте".
А папа сегодня совершил подвиг отеческой любви. Непонятно, когда дадут нам авторские, с "Лабиринта"ждать нужно было бы пару дней, а я нынче ночью уезжаю на две недели, и папа сходил в Дом книги на Новом Арбате (единственный оффлайн магазин, где книга числилась), и привез мне книгу, чтобы я успела подержать ее в руках. Он знает, как это приятно, прикоснуться к своей книге.