Совершенно потрясающее издание. Именно что не "просто книга", а издание, - в том смысле, что издано потрясающе – не в визуальном плане, а в информативном: полное собрание текстов, письма максимально восстановлены, все сокращения и помарки помечены, а еще – фотографии, фотографии, фотографии…
Нет времени написать полноценный серьезный отзыв, коего достойна эта книга, поэтому - второпях. Надеюсь, меня простят. Делаю это, чтобы в принципе те, кого подобные книги могут заинтересовать - заинтересовались.
Я очень люблю письма и дневники, ну и мемуары, однако письма и дневники (если их не редактировали) – больше, потому что они написаны точно из тогда, из той минуты, давно прожитой и ушедшей, без переосмысления через случившееся после, без опыта жизни или эпохи, а только с тем опытом, который был на момент написания…
И вообще люблю читать сиюминутное из прошлого.
Популярные бульварные романы. Газетные статьи. Объявления. Рекламу.
Знаете ведь, какая потрясающе интересная была реклама в XIX веке! :)
...И вот эта книга - весьма меня порадовала. Письма. Много писем. Дневникового стиля, большие, подробные, многодневные.
Перекличка через "железный занавес": письма Евгении Герцык, Веры Гниневич, Лидии Бердяевой
Издательство: Дом Русского Зарубежья им. Александра Солженицына, Русский путь
Издательская аннотация: Письма через "железный занавес"Евгении Герцык обращены к Вере Гриневич, которая, покинула в известное время свою родину. Об эмигрантской судьбе этой незаурядной женщины известно немного. Но даже те письма, которые представлены в книге дают представление о внутреннем мире Гриневич, о ее тонкой связи с сестрами Герцык, которая в нашей литературе уже получила название "сестринства".
Я не знала до того, как взяла в руки эту книгу, кто такая Вера Гриневич, да и в принципе, совершенно не важно в данном случае, кто: важно, какие потрясающие письма, какая интересная в этих письмах фактура, какая углубленность в духовную жизнь, и мимолетно – но как интересно! – реальная действительность.
Письма объемные, иногда писались на протяжении нескольких дней, "на манер дневника". Вот одно, лето 1932 года. (Угловыми скобками отмечены сокращения)
1.VII [Кисловодск]
Родная моя, уже много дней как получила твое письмо от 17 и все рвалась ответ <ить> хотя бы открыткой, но как раз опять дни спешных сборов (отправили две подводы с вещами к Бобе) и бесчисл<енные> предотъездные хлопоты. Но сейчас не могу не прийти к тебе, бросив все дела, — так всегда бывает, когда переживается что-то исключительное, тогда я не могу не делиться этим с тобою. Вчера и третьего дня всецело жила чужой судьбой, чужим горем. Я тебе рассказ<ывала> о двух подругах — учит<ельницах> ритмики, с которыми мы собирались жить. Они обе — такое особенное явление по красоте, культурности, духовной устремленности, что мы всегда хотели большего сближения. Но они, несмотря <на> всю приветливость свою и доверчивость, так были замкнуты в свои личные отношен<ия> (м.б., эрос), все свои пережив<ания> окружали тайной, так что так и остались неразгаданными до конца. Кроме того, работали с 6-ти утра до поздней ночи, пробиваясь со своими идеями гармоничн<ого> воспитания, худож<ественно>-музык<альной> культуры сквозь тупость педагогов. И вот одна из них, уйдя утром на детскую площадку, оставила дома подругу с головной болью, а вернувшись в 5 вечера, не могла достучаться. В тревоге влезла в окно и нашла ее мертвой. Чтобы понять, что это для нее, надо знать, что они буквально жили друг другом, что и работа их была их общим делом. Умершей 30 лет, у нее были страшные болезни, разные мозговые явления, всем этим они делились со мной, но всегда как-то не до конца, а последний год тоска съедала ее, неудовлетворенность собственн<ым>, хотя и оч<ень> одухотворенным атеизмом, и меня так мучает, что я никогда не совершала над ней насилия, не добивалась длинных разговоров до конца. Она сама была слишком огневая, авторитетная, всегда с сознанием своей правоты... И вот все, что было у меня для нее, осталось несказанным. Подруга ее, оставшаяся одна, гораздо гармоничней, ясней, насквозь — музыка, но и пассивней той, кот<орая> была и страсть, и сила в их союзе. Два дня я провела около гроба, и вчера мы с Вер<оникой> под проливным дождем провожали ее на дальнее кладбище. Красный гроб, депутации, речи. Бесконечно много учеников, детей и девушек, оплакивающих ее как самое прекрасное в своей жизни, но никого близкого к душам умершей и оставшейся. Ах, как страшна такая замкнутость в союзе двух! Ничего прекрасней по простоте, благородству, безыскусственности скорби той, кот<орая> осталась, я представить себе не могу. У умершей есть мальчик 10-ти лет — конечно, их общее дитя, — но трудный, с зачатками эпилепсии. И его сначала увели к друзьям, а потом уговорили не участвовать в похоронах. Теперь и она и он на несколько дней у жены Попова (сам он опять в М<оскве> лечится).
8-го июля.
Жизнь не ждет, не дает помедлить. Сегодня отправляем Далю в Москву и в Иваново-Вознесенск, где Дм<итрий> с Никой прочно основались; это новый, оч<ень> оригинальный город — смесь деревни с городом американского типа: небоскребы, аудитории, лаборатории, каких в Москве нет. Все-таки фантастична стройка нашей страны! Ника — препаратор-патол<ого>анат<ом> — должно быть, препарирование больных органов? А потом поступит на медиц<инский> факультет. Мне так хочется его видеть пот<ому> что он не умеет, как Даля, себя выболтать в письмах оч<ень> замкнуто, как бы внешне пишет. Планы у меня такие дорогая: уехать на неск<олько> месяцев, когда устроимся окончательно в новом месте, если возможно — получить в Москве перевод и с ним пожить около Сони, а потом в Иванове. Соня продолжает меня пламенно звать и заливает в письмах своих такой нежностью и любовью, на кот<орые> я не думала, чтоб она способна была. Вообще, в ней большой сдвиг, творческ<и>-молодой и такая освобожденность от всех-всех пут теос<офии>, которыми она раньше заковывала себя. И внутреннее ликование от дорого завоеванной свободы. Дорого — потому что она была на грани психического заболевания в год своего великого «ледохода», как она это называет, когда снесены были все вехи, все точки опоры, все формулы омертвели, ни одна святость не сохранилась. Она рассказ<ывала>, как она еще считала это «грехом», прежде чем окончательно порвала с традицией, предписывающей, из какого источника пить, чтобы исцелиться. Видишь, голубка моя, на всех путях эти бури, эти ледоломы, и не надо бояться изжить их до конца, до полного забвения хотя бы Лика Христа. А вот эта бедная умершая не смогла все сломать, что стало неверным, и вместо того ушла из жизни. Вот только как с больной психикой — с этой самой страшной червоточиной, можно ли тогда совершить такое освобождение, переоценку всего? Вот Соня сейчас связана неразрывно с неск<олькими> псих<ически> больн<ыми> и, конечно, много об этом думает. Передо мною же сейч<ас> встает проблема Димы, ее души, тоже оковавшей себя, — желать ли, бояться ли внутренней катастрофы, кот<орая> заставила бы ее во всем усомниться, и если б она выдержала это, как бы улегчило, окрылило ее! Ведь сил в ней так много, кажется, что они сами себя пожирают.
14.VII.
Я заболела, дорогая, с тех самых дней похорон и провод Дали — все под холодным проливным дождем. У нас еще лета нет, не снимаем шерстяного — небывалая погода. И это — и погода, и болезнь моя — так затрудняет сборы, а, уезжая в глушь, нужно так много поправить — напр<имер> все зонтики сломаны, надо разыскать мастера. Голубка моя, получила только что твое письмо от 1-го, где про переселение твое к нюдисту. Все так захватывающе интересно в обстановке твоей новой и рисующей мир нам I до такой степени не схожий с окружающим нас. Пиши, пиши, мой друг родной, чтобы мне вас представить себе — ваши разговоры и все подробности твоей жизни, такой воздушной, гигиенич<е-ской>.
18-го.
Это письмо выходит вроде дневника — приписываю понемножку, а о житейском скажет тебе моя открытка. Прости, что была долго без вестей. Я писала тебе, что у меня от простуды, от насморка сделался, как в прошлом году, сильный приступ астмы, но представь, что то, с чем не могли справиться бесконечные впрыскивания адреналина (счит<ается> самым сильным средством от астмы), как сразу поддалось неск<ольким> приемам сложн<ого> гомеопат<ического> средства. Здесь два музык<анта> (от Сони), горяч<ие> сторон<ники> гом<еопатии>, и они меня лечат. Пока все хорошо, и хотя бронхит не прошел, но приступы удушья я останавливаю. Но двигаться куда бы то ни было боюсь и могла только письмами обменяться с той, о кот<орой> я писала (у кот<орой> умерла подруга). Мне хот<елось> еще рассказать тебе о книге, увлекавшей меня, как и всех здесь, — о ней я уже писала тебе? Автор — Гедройц, женщина-хирург, наша современница и в ряде беллетристических повестей она описывает свое детство и юность — местами оч<ень> близкое к нашему прошлому. Отец ее родом из Литвы, и от его родни идут мистические предания, случаи duble sight, которые она описывает не как суеверия, а как реальные факты, помещики, в ее описании, не угнетают крестьян, батюшки — хорошие (все это необычно в нашей беллетристике!), и в то же время нарастает тот трагизм (кот<орый> был, например, в вашей семье) и делает неизбежным крушение старого и нарастание революц< ионного взрыва. Третьей книжки, где она себя описывает студенткой в Швейцарии, я так и не могу добиться из библ<иотеки> — так ее читают. В твоем письме, родная моя, меня оч<ень> взволновали и обрадовали приведенные тобою слова Вади — правда, ведь и ты их так восприняла? Думаю, что из усиления такого настроения два выхода — либо еще мрачнее смотреть на истор<ический> процесс и всю работу Духа отнести к индивидуальной жизни, либо признать, что Дух может открыв<аться> как в субъект<ивность> внутренней жизни, так и в общественном движении в новых формах водительства и тогда шире распахнуть душу, решительней отречься от буржуазн<ой> государственности, чаять нового. Только не передавай этих моих слов ему, дорогая, пожалуйста.
29 июля.
Все еще не отправила письма — последние несколько слов припишу. Опять были трудные дни, потому что я не долечилась, а Вероника заболела — как в прошлом году переутомление сердца (у нее ведь порок!). Ей велели лежать, не носить ничего тяжелого, и вот с страшным трудом ловишь кого-нибудь, чтобы принес нам картофеля, кабачки, огурцы (все овощи такие тяжелые). Если бы не необходимость опять все домашнее делать, я бы поправилась, тем более что и погода улучшается. В саду поспевают яблоки, во все окна — ветки, гнущиеся под их тяжестью, и то и дело к ногам падает румяное, золотистое. Это наше прикосновение к обилию земному. Голубка моя родная, я пишу о пустяках, а так много остается нерассказанным — столько важных бессонных часов. Меня оч<ень> и встревожило, и заинтересовало то, что ты пишешь о своих мрачных ночах, если б ты мне могла бы больше об этом рассказать. Так хочется побольше нитей к внутренней подсознательной жизни любимой души. Так мы и умрем, многого, многого не узнав друг о друге. В связи с тем, о чем я начала это письмо, думаю с особенно проникновенной нежностью о наших отношениях. Она уехала отсюда навсегда, но перед тем пришла к нам, и мы вместе плакали, и чувствуется, что она хочет сношения с нами, хотя все еще боится слов. Оч<ень> это трагический случай. Так все складывается, что все близкие нам разъезжаются отсюда по разным причинам, и Кислов<одск> совершенно опустел для нас. Следующее мое длинное письмо уже будет описанием Зеленчука, но открытку, конечно, напишу еще отсюда. Ты же, дорогая, пиши пока сюда. Недавно от В.Н. получила 4 доллара, благодаря этому запаслись надолго сахаром, кот<орого> совсем нет в продаже. Леша с семьей не приехал, чему мы рады, остался пока в Ср<едней> Азии. Валерия все там же, у моря под Ленинградом, и летом ей хорошо, т.к. милые знакомые поселяются у нее на даче. На днях умерла мать Людм<илы> — это облегчение им, т.к. бедная старушка умирала больше года, измучилась и измучила Люд<милу> и ее сестру. Еще хочется мне сказать, как хорошо, любовно пишет тебе Вадя, и как реально ты ему нужна. Обнимаю тебя, родная, и от всей глубины за все тебя благодарю. Твоя ...
1. Сын B.C. Гриневич занимался социологией и психологией брака.
2. Эрарская Людмила Владимировна (ок. 1890-1964) — актриса театра К. Незлобина, с 1930-х гг. — Московского театра кукол. Друг Софии Парнок; они вместе переживали в Судаке тяжелые 1917-1921 гг. Именно тогда сблизилась с семьей Герцык, особенно с больной Любой.
Эрарская Вера Владимировна — актриса, до революции работала в оперном театре С.И. Зимина