Писала про новые ароматы Amouage, которые у Кристофера Чонга ассоциировались (если верить пресс-релизу) с Лондоном 20-х годов (а еще с Нью-Йорком 80-х, но это мне не так интересно). Нюхала семплы, приобретенные самостоятельно, перечитывала Ивлина Во – и неожиданно так хорошо пошло. Вот ведь бывает: понимаешь, что автор хороший, а до души не пробивает. Не твое. И вдруг Ивлин Во стал моим. Раньше я любила только «Незабвенную», а остальное ценила. Теперь люблю все. Буду еще перечитывать… И столько в этом радости. Как будто нашла клад. Причем мне же и принадлежащий. Закопанный моими предками, что ли. Или мною – и забытый.
«На ощипанном овцами пригорке под сенью раскидистых вязов мы съели землянику и выпили вино — которое, как и сулил Себастьян, с земляникой оказалось восхитительным, — раскурили толстые турецкие сигареты и лежали навзничь — Себастьян глядя вверх в густую листву, а я вбок, на его профиль, между тем как голубовато-серый дым подымался над нами, не колеблемый ни единым дуновением, и терялся в голубовато-зеленой тени древесной кроны и сладкий аромат табака смешивался ароматами лета, а пары душистого золотого вина словно приподнимали нас на палец над землей, и мы парили в воздухе, не касаясь травы.
— Самое подходящее место, чтобы зарыть горшок золотых монет, — сказал Себастьян. — Хорошо бы всюду, где был счастлив, зарывать в землю что-нибудь ценное, а потом в старости, когда станешь безобразным и жалким, возвращаться, откапывать и вспоминать».
«Ничто в сущности, не принадлежит нам, кроме прошлого...»
«Прошлое и будущее так теснят нас с обеих сторон, что для настоящего совершенно не остается места».
«— Но, дорогой Себастьян, не можете же вы всерьез верить во все это? — Во что? — Ну, вот в Рождество, и в звезду, и волхвов, и быка с ослом. — Нет, отчего же, я верю. По-моему, это красиво. — Но нельзя же верить во что-то просто потому, что это красиво. — Но я именно так и верю».
«Когда так страстно ненавидят, это значит, что ненавидят что-то в себе самих».
«Превратиться в развалину - это не грех. Никто не обязан перед Богом непременно стать министром почт и сообщений, или лейб-егерем, или в восемьдесят лет ходить пешком по десять миль».
(Возвращение в Брайдсхед)
«Адам немного поел. Никакая рыба, размышлял он, не бывает так же хороша на вкус, как на запах; трепетная радость предвкушения меркнет от этого слишком прозаического контакта с костями и мякотью; вот если бы можно было питаться, как Иегова – «благоуханием приношения в жертву ему»! Он полежал на спине, перебирая в памяти запахи съестного – отвратительный жирный вкус жареной рыбы и волнующий запах, исходящий от нее; пьянящий аромат пекарни и скука булок. Он выдумывал обеды из восхитительных благовонных блюд, которые проносят у него под носом, дают понюхать, а потом выбрасывают… бесконечные обеды, во время которых запахи один другого слаще сменяются от заката до утренней зари, не вызывая пресыщения, – а в промежутках вдыхаешь большими глотками букет старого коньяка…»
«В палатку внесли на носилках капитана Марино. Когда его проносили мимо приятеля Майлза, он с громким стоном повернулся на бок и плюнул ему в лицо. Еще он плюнул в лицо врачу, который делал ему перевязку, и укусил одну из сестер. В санитарной палатке сложилось мнение, что капитан Марино – не джентльмен».
(Мерзкая плоть)
На фото – Ивлин Во и его жена Ивлин Гарднер: его вдохновение и его кошмар…
![]()
![]()
«На ощипанном овцами пригорке под сенью раскидистых вязов мы съели землянику и выпили вино — которое, как и сулил Себастьян, с земляникой оказалось восхитительным, — раскурили толстые турецкие сигареты и лежали навзничь — Себастьян глядя вверх в густую листву, а я вбок, на его профиль, между тем как голубовато-серый дым подымался над нами, не колеблемый ни единым дуновением, и терялся в голубовато-зеленой тени древесной кроны и сладкий аромат табака смешивался ароматами лета, а пары душистого золотого вина словно приподнимали нас на палец над землей, и мы парили в воздухе, не касаясь травы.
— Самое подходящее место, чтобы зарыть горшок золотых монет, — сказал Себастьян. — Хорошо бы всюду, где был счастлив, зарывать в землю что-нибудь ценное, а потом в старости, когда станешь безобразным и жалким, возвращаться, откапывать и вспоминать».
«Ничто в сущности, не принадлежит нам, кроме прошлого...»
«Прошлое и будущее так теснят нас с обеих сторон, что для настоящего совершенно не остается места».
«— Но, дорогой Себастьян, не можете же вы всерьез верить во все это? — Во что? — Ну, вот в Рождество, и в звезду, и волхвов, и быка с ослом. — Нет, отчего же, я верю. По-моему, это красиво. — Но нельзя же верить во что-то просто потому, что это красиво. — Но я именно так и верю».
«Когда так страстно ненавидят, это значит, что ненавидят что-то в себе самих».
«Превратиться в развалину - это не грех. Никто не обязан перед Богом непременно стать министром почт и сообщений, или лейб-егерем, или в восемьдесят лет ходить пешком по десять миль».
(Возвращение в Брайдсхед)
«Адам немного поел. Никакая рыба, размышлял он, не бывает так же хороша на вкус, как на запах; трепетная радость предвкушения меркнет от этого слишком прозаического контакта с костями и мякотью; вот если бы можно было питаться, как Иегова – «благоуханием приношения в жертву ему»! Он полежал на спине, перебирая в памяти запахи съестного – отвратительный жирный вкус жареной рыбы и волнующий запах, исходящий от нее; пьянящий аромат пекарни и скука булок. Он выдумывал обеды из восхитительных благовонных блюд, которые проносят у него под носом, дают понюхать, а потом выбрасывают… бесконечные обеды, во время которых запахи один другого слаще сменяются от заката до утренней зари, не вызывая пресыщения, – а в промежутках вдыхаешь большими глотками букет старого коньяка…»
«В палатку внесли на носилках капитана Марино. Когда его проносили мимо приятеля Майлза, он с громким стоном повернулся на бок и плюнул ему в лицо. Еще он плюнул в лицо врачу, который делал ему перевязку, и укусил одну из сестер. В санитарной палатке сложилось мнение, что капитан Марино – не джентльмен».
(Мерзкая плоть)
На фото – Ивлин Во и его жена Ивлин Гарднер: его вдохновение и его кошмар…
