Моя первая встреча с семьей Цветаевых произошла, когда меня впервые сводили в Музей изобразительного искусства имени А.С. Пушкина – еще до школы – но я не знала тогда ни про Цветаевых, ни про связь с музеем.
Вторая – в 9 лет. Родители прислали из-за границы купленные за валюту «Воспоминания» Анастасии Цветаевой. Надолго они стали моей любимой книгой. Я поняла, что можно писать – так, с таким количеством эмоций, так передавать эмоцию, ощущение. Ну, и быт, который она описывала, я впитывала его жадно…
И я заочно влюбилась в польскую Марины и Анастасии. И как было не влюбиться?
Анастасия писала:
«Опустив тонкую руку с обручальным кольцом на шелк черной кофты, тускло светясь в темноте спальни локоном и нежной щекой, юная бабушка из рамы смотрела на свою дочь и на нас печальной улыбкой темных глаз с тяжелыми веками, с точно кистью проведенными бровками…»
А потом мне подарили сборник стихов Марины (в 14 лет) и там было вот это:
Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы…
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
Руки, которые в залах дворца
Вальсы Шопена играли…
По сторонам ледяного лица
Локоны, в виде спирали.
Темный, прямой и взыскательный взгляд.
Взгляд, к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, кто вы?
Сколько возможностей вы унесли,
И невозможностей — сколько? —
В ненасытимую прорву земли,
Двадцатилетняя полька!
День был невинен, и ветер был свеж.
Темные звезды погасли.
— Бабушка! — Этот жестокий мятеж
В сердце моем — не от вас ли?..
Я его не выучила, я его запомнила. И с особенным выражением читала:
В ненасытимую прорву земли,
Двадцатилетняя полька!
Тема ранней смерти меня всегда привлекала. Я в этом плане совершенно андерсоновская "маленькая Ида"с похоронами цветов и прочими прелестями. Только с возрастом осознала ужас - в детстве и юности видела в этом только мрачную красоту. "Ромео и Джульетту"Шекспир писал словно для меня.
Ну, и еще одно… Хотя его я уже не запомнила. Просто знала, что существует.
У первой бабки — четыре сына,
Четыре сына — одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, —
Четыре сына — да две руки!
Как ни навалишь им чашку — чисто!
Чай, не барчата! — Семинаристы!
А у другой — по иному трахту! —
У той тоскует в ногах вся шляхта.
И вот — смеется у камелька:
«Сто богомольцев — одна рука!»
И зацелованными руками
Чудит над клавишами, щелками…
Обеим бабкам я вышла — внучка:
Чернорабочий — и белоручка!
А потом были письма Марины, в том числе – Анне Тесковой, о семье:
«Гений нашего рода: женского: моей матери рода — был гений ранней смерти и несчастной любви (разве такая есть?) — нет, не то: брака с не-тем. Моя мать с 13 л<ет> любит одного — верховые поездки аллеями ночного парка, дедово имение «Ясенки», где я никогда не была и мимо которого проезжала, уезжая из России — совместная музыка, страсть к стихам. …Мой отец (44 года — 22 года) женится, чтобы дать детям мать. Любит — ту. Моя мать умирает 35 лет от туберкулеза.
Ее мать, Мария Лукинична Бернацкая, моя бабушка, выходит замуж за ее отца (моего деда, того, кто не разрешил) любя другого и умирает 24 лет, оставляя полугодовалую дочь — мою мать. (Фамилия моего деда — Meyn, Александр Данилович, — была и сербская кровь. Из остзейских обрусевших немцев.)
Мать моей польской бабушки — графиня Мария Ледоховская умирает 24 л<ет>, оставив семь детей (вышла замуж 16-ти). Не сомневаюсь, что любила другого.
Я — четвертая в роду и в ряду, и несмотря на то, что вышла замуж по любви и уже пережила их всех — тот гений рода — на мне.
Я в этом женском роду — последняя.
…Все те Марии, из которых я единственная — Марина».
Но к тому времени я уже знала, что полька была не двадцатилетняя, не двадцатичетырехлетняя, что Мария Лукинична Бернацкая умерла в двадцать шесть с половиной, первыми родами. А ее мать, то есть прабабушка Марины и Анастасии – Мария (на самом деле Марианна) Ледоховская – в тридцать три, седьмыми родами.
Все равно молодые. Но так убавить возраст… Почти как Башкирцева в своих дневниках. Но конечно, чем моложе умершая, тем трагичнее.
Анастасия, кстати, не преуменьшала и не выдумывала по части возрастов.
Что до красоты…
Я думала, портрет польской бабушки не сохранился.
Когда впервые я увидела портрет Генриэтты Зонтаг – я увидела в ней ту самую польскую бабушку… Я представляла ее - именно такой.
А потом я нашла вот эту фотографию.
Анастасия, Сергей Эфрон и Марина, на стене – портрет Марии Лукиничны Бернацкой.
И я, уже взрослая-взрослая, испытала совершенно детское разочарование.
И это та самая красавица, у ног которой – польская шляхта, с продолговатым и тонким овалом, юная бабушка? Нет, понятно, наши бабушки – самые красивые… Но все же – возможно, нежна, обаятельна при жизни, но вряд ли у ног ее тосковала вся польская шляхта, простое и приятное лицо, но близко поставлены глаза, и вообще – нет, не красавица, по тем временам, когда она жила, точно не красавица! И еще удивило просто оформленное фото, почти как в деревнях, с фотографиями, вставленными по углам рамы.
Этот пост, конечно, не о том, что бабушка - не красавица. О том, что я ее все же нашла. Какое счастье, когда фотографии сохраняются, и можно перестать воображать, а просто увидеть. Какое горе, когда они гибнут.