Вышел октябрьский номер «Гала-Биографии» с моей статьей об истории любви Федора Достоевского и Аполлинарии Сусловой. Материала я перекопала для этой статьи много. Больше – разве что для статьи про Чайковского. Потому что… Ну, когда я пишу про «наше все» - в музыке, в литературе – я всегда стараюсь изучить материал и не допустить ошибок.
В данной ситуации забавно то, что я дважды в жизни к Аполлинарии Сусловой как бы подбиралась, но со стороны.
Сначала – когда читала все о Достоевском (и, как выяснилось, правды про Аполлинарию там было мало, ибо почему-то все основываются на в высшей степени недостоверных и фантастических мемуарах его дочери Любы, которая была ребенком, когда папа умер, и в основном сочиняла и домысливала, а не вспоминала свои «мемуары»).
В другой раз – изучая биографию восхитительной Надежды Сусловой, первой русской женщины, ставшей хирургом, младшей сестры Аполлинарии.
А вот с самой героиней, ставшей прообразом Полины в «Игроке», Настасьи Филипповны в «Идиоте», Катерины Ивановны в «Братьях Карамазовых», экзальтированной, мятущейся, не умеющей быть счастливой, не умеющей делать других счастливыми, жаждущей любви и не способной давать и принимать любовь, понимающей любовь только через мучение и мучительство, - с ней я близко познакомилась, только когда читала материалы для этой статьи. Ее дневник и сохранившиеся письма (ее к разным людям и разных людей к ней).
Увы, переписка ее с Достоевским практически не сохранилась. Всего несколько писем.
Зато сохранились дневники в том виде, в котором она бы наверняка не желала показывать их миру, потому что там она была откровенна в своем болезненном самолюбии, эгоцентризме, самолюбовании, во всем, что от людей обычно прячут. И признаюсь, пока я читала ее дневник (летом дело было, в электричке и на даче), я то и дело смеялась. И когда моя подруга узнала, что читаю я дневники и письма Аполлинарии Сусловой и так смеюсь, она удивилась… Пока я не начала ей зачитывать перлы.
Аполлинария Суслова, стриженая барышня, в том возрасте, в котором она познакомилась с Достоевским. Говорят, была пикантна, интересна, да еще и рыжая, сразу выделялась.
Настасья Филипповна в исполнении Юлии Борисовой.
…Да, да, конечно, это не предназначалось для публикации.
Но в наше время Суслова была бы блогершей. И наверное, в блогах писала бы так же, как в дневнике и письма, не задумываясь.
Основные темы?
Все – вульгарные ничтожества, я – утонченная, прекрасная и непонятая.
Все эти ничтожества ее возмущают до бешенства.
17 февр.
Мне опять приходит мысль отомстить. Какая суетность! Я теперь одна и смотрю на мир как-то со стороны, и чем больше я в него вглядываюсь, тем мне становится тошнее. Что они делают! Из-за чего хлопочут! О чем пишут! Вот тут у меня книжечка; 6 изданий и вышло в 6 месяцев. А что в ней? Lobulo восхищается тем, что в Америке булочник может получать несколько десятков тысяч в год, что там девушку можно выдать без приданого, сын 16-летний сам в состоянии себя прокормить. Вот их надежды, вот их идеал... Я бы их всех растерзала...
Все женщины, особенно нарядные и красивые, отвратительные и вульгарны, а некрасивые – смешны и жалки, и ах, как я блеснула на их фоне вчера, сегодня, иного дня…
Цитаты нет, среди тех, которые я себе выписала, не нашла, а книгу уже сдала в библиотеку, но уж поверьте мне на слово.
Скучно. Очень-очень скучно ей, где бы она ни была: в Париже, в Италии, в Цюрихе, в России. Она умирает со скуки. Но даже не задумывается, что причина этого в том, что она – богатая бездельница (хотя других клеймить богатыми бездельниками – это запросто). Борьба со скукой ведется разными способами, иной раз неожиданными (решила себя чаем потешить), но скука побеждает.
8 марта, вторник
Скука одолевает до последней крайности. Погода прекрасная, из окна моего пятого этажа чудесный вид, и я сижу в моей комнате, как зверь в клетке. Ни английские глаголы, ни испанские переводы — ничто не помогает заглушить чувство тоски. Я уже чаем хотела себя потешить, да нет, что-то плохо помогает.
Много плачет. То и дело плачет. Слезы ее стоили явно дешево и легко ей давались. Мой любимый эпизод – это когда она явилась к католическому священнику, о котором слышала, как о душевном человеке, и чего-то от него ждала для себя – она не объясняет, чего, - и вот, придя к незнакомому и занятому человеку, она с порога начинает рыдать, и продолжает рыдать, ничего не говоря… Я представляла эту сцену глазами бедного священника!
14 февр.. воскресенье. Париж
Вчера была у Гер. Я была ужасно расстроена все эти дни и плакала дорогой, когда ехала к Г. ... Но мне казалось, что я найду в нем что-то очень хорошее. Мне представлялся идеал кроткого старика, проникнутого любовью и горестью. Вхожу я в час. Никого нет. Долго стояла, не зная, куда идти.
Наконец услыхала, кто-то кашляет за какой-то дверью. Я по стучала. "Аминь", — закричал голос громко.
— Извините, — начала я, отворяя дверь.
Я вошла; толстый сильный мужчина сидел за конторкой и что-то писал. Странно, что он мне показался совсем другим, чем в церкви.
— Что вам нужно? — сказал, приподняв голову и с видом суровым и нетерпеливым.
Такой прием окончательно сразил меня. Нервы мои и без того были в сильной степени раздражены. Я чувствовала рыдание в груди и не могла выговорить ни слова.
— Ну, — сказал он, смотря на меня с недоумением и досадой.
Тут я не выдержала и зарыдала. Он стал смотреть в окно. В эту минуту кто-то постучался в дверь. Вошел какой-то работник и рассуждал с ним о покупке каких-то вещей и напечатании каких-то объявлений. 0тец торговался, как жид. Эти рассуждения дали мне время прийти в себя. "Ты русская", — сказал он мне по уходе постороннего человека.
— У вас, верно, есть духовник какой-нибудь. Зачем же вы не шли к m-eur В. ..
— Я вас прошу меня извинить, что я к вам; я это сделала по неопытности, мне о вас говорили.
— Ничего, ничего, — ответил отец снисходительно, — но я думаю, что было бы гораздо приличнее вам идти к ваш [ему] духовнику.
Я стояла молча, опустив голову на грудь.
— Чем я могу быть вам полезен? — спросил он несколько мягче.
Я долго не могла говорить.
— Желаете получить какое-нибудь место? Денег нет у вас, нет родных, друзей? — начал скоро отец. — Или же согрешили против закона нравственности? — спросил он особенно строго.
Я вспыхнула и невольно подняла голову. Видя, что я не отвечаю, видя, что что-то другое, [он] не мог понять, чего от него хотят, наконец, как-то, должно быть, догадавшись, начал говорить о Боге, но таким тоном, как будто говорил урок, даже глаза закрыл.
В заключение он мне сказал, что все мои мысли — это вздор. Что если есть на земле преступление и страдание, то есть и закон. А что страдают только ленивцы и пьяницы. А император Александр — идеал государя и человека.
...И ведь прав был падре! И против закона нравственности она согрешила, не раз. И мысли ее - вздор. И страдают так, как страдала она, путешествуя по Европе и всегда имея деньги на любую прихоть, только лентяи.
Считает себя революционеркой и передовой женщиной. Что не мешает ей преклоняться перед титулами, и своего друга, весьма революционно настроенную писательницу графиню Елизавету Салиас-де-Турнемир, в письмах называет не иначе как «Графиня». С большой буквы.
Постоянно страдает. Страдания – ее воздух, еда, вода, без них она бы, мне кажется, зачахла. Очень любит жаловаться на здоровье. Жалуется постоянно. Если учесть, что прожила она долго и не болела, все хвори, на которые она жаловалась, были явно нервического характера, от скуки все, от скуки, и нервы растерзанные, расшатанные, раздраженные или еще там какие-то, на которые она жалуется в каждой второй дневниковой записи, тоже от скуки.
Июня 22. Пятница
Добрейшая Графиня!
Я сейчас получила письмо от m-me Маркович, адресованное в Версаль. Она меня уведомляет, что Бенни начал узнавать о возможности женщине посещать медицинские лекции и ему обещали, что можно. Она мне пишет, чтоб я приехала в Париж: бумагами сестры (в четверг 28 июня), предполагая, что я в Версале. Это значит уже начинать дело. Вы себе представить не можете, как я рада за мою сестру! Я готова все бросить и ехать в Париж, но, к счастью, у меня нет никаких бумаг сестры.
Сегодня же я получила письмо от отца, который мне пишет, что я могу оставаться за границей столько, сколько нахожу нужным, и просит меня узнать, можно ли где за границей слушать медицинские лекции моей сестре. Он только что получил письмо сестры об изгнании женщин из Медицинской Академии и просит меня ее утешить. Какой он добрый, Графиня! Он делает гораздо больше, чем можно требовать, и мне совестно перед ним, что он трудится и зарабатывает деньги, на которые я живу в свое удовольствие за границей. Он от меня никогда не спрашивает отчета, а только пишет всегда, когда и сколько прислать денег.
Я ему писала, что во время моей болезни Вы были со мной, и он в самых горячих выражениях благодарит Вас.
Я сейчас же буду писать моей сестре, чтоб она ехала или присылала свои бумаги.
Я привыкла с Вами советоваться и к Вам во всех случаях обращаться, Графиня. Вы меня извините, если письма иногда бестолковы.
У нас здесь хорошая погода, но изредка бывают ненастные дни.. Отец пишет, что в России страшная засуха, в южных губерниях все хлеба погорели.
До свидания, желаю Вам быть здоровой.
В свободное время, надеюсь, мне напишите, что не оставите меня без известий о Вас.
Ваша А. Суслова.
P.S. Мое здоровье гораздо лучше, но я думаю, что зимой, особенно если буду хандрить, — нездоровье возвратится.
Постскриптум я выделила, потому что он меня особенно умилил.
Кстати, Графиня в конце концов не выдержала и посоветовала барышне выйти замуж и родить детей.
«Жениться вам надо, барин!»
Отец же, когда старшая дочка вернулась и поселилась с ним, писал: «Со мной поселился враг рода человеческого!»
Про отца, кстати, тоже очень интересно, но это уже в статье все есть, тут у меня - дополнения.
Эх, вот бы материальные возможности госпожи Сусловой - да какому-нибудь человеку, который бы просто не умел скучать и хандрить, таких же много, людей, которые одержимы не своей личностью, а делом, интересом, искусством, да Боже мой... Любому талантливому и бедному.
Про ее роман с Достоевским – читайте мою статью, надеюсь, будет интересно. Мне писать было интересно.
Но туда не вошли, конечно, мучительные отношения с Розановым, ее вторым мужем – для него мучительные.
Ее злобная зависть к преуспевшей во всем сестре Надежде: настолько завидовала, что – живя в доме брата, вместе с родителями – когда приезжала Надежда, не желала спать с ней под одной крышей, уходила с подушкой и одеялом в сад.
Ну, и тот милый момент, что в старости она поддерживала черносотенцев. Так что «как жид», брошенное ею в адрес католического священника, для нее имело особенное значение.
И, кстати, о «жидах».
В 43 года влюбилась в приятеля своего мужа, студента Гольдовского. Дружила, кстати, с его мачехой. Студент Гольдовский на чувства Аполлинарии Прокофьевны, тогда уже госпожи Розановой, не ответил. И более того, влюбился в молодую девушку, «прелестную поповну». Далее – свидетели немного путаются в показаниях, но общая картина такова: госпожа Розанова сначала доносит отцу Гольдовского на свою подругу, якобы мачеха с пасынком состоят в любовной связи. Скандал не получился. Тогда она, цитирую Розанова: «Его одно неосторожное письмо ко мне с бранью на Александра III она переслала жандармскому полковнику в Москве, и его «посадили», да и меня стали жандармы «тягать на допросы». Мачеху его, своего друга Анну Осиповну Гольдовскую, обвинила перед мужем в связи с этим студентом Гольдовским и потребовала, чтобы я ему, своему другу – ученику – писал ругательские письма. Я отказался. Она бросила меня».
Не знаю, чем у Гольдовского с поповной кончилось. А интересно бы узнать. Вряд ли что-то получилось, но - каков роман, какая пропасть, которую легко перескочить атеисту, и невозможно - верующему.
Себя же при всем при этом считала вечной страдалицей.
“… Я была много раз оскорблена теми, кого любила, или теми, кто меня любил, и терпела… но чувство оскорбленного достоинства не умирало никогда, и вот теперь оно просится высказаться. Все, что я вижу, слышу каждый день, оскорбляет меня, и, мстя ему, я отомщу им всем. Я не хочу его убить, потому что это слишком мало. Я отравлю его медленным ядом. Я отниму у него радости, я его унижу…” – это она еще в молодости писала.
Такой и осталась – до старости.
Ее защитники (современные) пишут, что много клеветали, мол, на нее.
Но – письма, дневники, факты. Формулировки - грубые, хамские.
Ее приемная дочь – утонула или утопилась? Утонула – считают защитники. Утопилась – мне так кажется, что выжить рядом с такой женщиной, какой была Аполлинария Прокофьевна, невозможно.
Да и то, что черносотенцев она активно поддерживала, для меня очень много о ней говорит омерзительного, куда больше, чем все жалобы Розанова.
Можно сказать, что не будь она такой «монстрой», она бы не вдохновила Достоевского, не были бы созданы самые яркие из его женских образов…
Только вот – не были бы вовсе созданы его романы, если бы не вторая его жена, Неточка Сниткина, обожавшая в равной степени и Федю, и гения Достоевского, создавшая ему уютный мир, в котором он мог писать.
Но что меня не перестает изумлять во всех этих страстях…
То, что людям нужны вот такие дискомфортные отношения. То, что они их длят, а если отношения не получаются дискомфортными сразу – стараются что-нибудь сделать такое, чтобы вызвать скандал, переживания, слезы, потом сладостное прощение, а потом – снова скандал…
И в наше время ведь такие есть. Упивающиеся болью. Не физической, БДСМ-то я понимаю. Нет, моральными страданиями, унижениями, когда тебе делают больно, когда ты делаешь больно, мучительство – как основа любви, как поленья, благодаря которым разжигается страсть…
Нет, мне не понять.
Но с Достоевским у них было бурно. Это да. Пожалуй, не будь в его жизни истерички Марии Дмитриевны, первой жены, и монструозной Аполлинарии Прокофьевны, не оценил бы он такую тихую домашнюю девочку со стальным хребтом, какой была Анна Сниткина. Хребта-то он сразу не понял, не почувствовал, а что тихая и милая - увидел. И вот этого бы - нет, не оценил бы, если бы прежде дважды не пережил такие мучительные отношения.