Мой первый «подход» к Vraie Blonde был давно, когда я одержимо пробовала все творения нового для меня парфюмерного дома Etat Libre d`Orange (тогда же для меня открылся мой бессменный фаворит Jasmin et Cigarette).
Тогда «блондинка» меня не впечатлила. Показалась помадно-пудровой. Не помню, какая была погода, но уж точно – неподходящая для знакомства с этой капризной дамой. Потому что сейчас, холодной осенью, я ее вдруг распробовала и открыла для себя ее прелесть.
Первые ноты – пронзительно-кислые, острые – действительно брют, только что налитый в бокал, еще постреливающий пузырьками… Интересно, но я не готова была пахнуть брютом и пригорюнилась. Все же сладкое и нежное шампанское с розами Ив Сен-Лорана ближе душе моей.
Но постепенно аромат менялся. Он становился менее кислым и острым, менее алкогольным, но не менее пьянящим. Запах шампанского остался (и оставался до конца, до вечера). Однако проявилась теплота замши, совершенно великолепной, душистой, мягкой замши, которая здесь, пожалуй, ощущается так внятно, как ни в каком другом из опробованных мной ароматов, а я поклонница замши и кожи в парфюмерии! Замша, конечно, белая или золотистая. И теплота кожи, женской кожи. И белые персики, у них более нежный аромат, менее фруктовый. А вот роза и правда очень пудровая. Как аромат пудры «Caron», которую я очень люблю в том числе и за то, как она пахнет.
Я ждала заявленных альдегидов, но в первый раз они проявились очень, очень слабенько. Как легкий намек на «Chanel №5». В другой раз, когда аромат раскрылся иначе, они неожиданно засияли (ведь альдегиды придают аромату «свечение», что-то свежее и снежное).
И все это в купе с названием дает парфюмерный портрет – да, да, той самой — самой знаменитой! – не слишком природной, но истинной, настоящей блондинки. И становится понятно, что шампанское – это «Шато Лафит-Ротшильд» 1955 года, которое пила Она.
И в кажущейся простоте (не так уж много нот), в химическом происхождении, странной красоте и переменчивости аромата Vraie Blonde действительно запечатлен, сохранен Ее образ, я бы даже сказала – Ее уникальность.
Невольно вспоминается, что говорил о Ней знаменитый фотограф Берт Стерн, сделавший Ее последнюю фотосессию: «Замри Мэрилин на одну минуту — и ее красота сразу испарилась бы. Фотографировать ее это было то же самое, что фотографировать сам свет… Ее кожа была тонкой и прозрачной, как натуральный шелк. Она слегка отсвечивала золотом, словно персик. Я пытался, но не мог раскрыть секрет ее красоты ни в одной черточке. У нее не было великолепного носа Лиз Тейлор или потрясающих губ Брижит Бардо. У нее не было фантастических миндалевидных глаз Софи Лорен. Но при этом она казалась мне лучше, чем все они, вместе взятые. Мэрилин была создана для обладания. Какая разница, что ее губы были несовершенны? Они были предназначены для поцелуев».
Я оценила Vraie Blonde, и это произошло не сразу. Аромат очень сложный и каждый день раскрывается немного по-новому. Какая-то нота доминирует над другими. И никогда не знаешь, какой «блондинка» проявит себя сегодня. И чем будешь пахнуть. Иногда слишком много шампанского, иногда слишком много пудры, иногда слишком выраженные персики, но иногда – это прекраснейший парфюм, в котором все ноты гармонично оттеняют аромат замши, под сиянием альдегидов, свежих и светлых. И тогда он кажется дорогим, раз в десять дороже, чем на самом деле стоит.
Берт Стерн: «В Мэрилин чувствовалось слишком много противоречий… слишком сексуальная, слишком пряная».
Да, слишком много противоречий…
Но стоит не попытаться один раз, а попробовать – один, два, три… И однажды у вас, возможно, тоже получится раствориться в этом аромате и насладиться им.
Мне вообще очень нравится, как Берт Стерн пишет о Мэрилин Монро.
Его «Энергетика созерцания» - прелестное произведение, и если бы у нас его напечатали полностью, я бы с удовольствием прочла. Но напечатали только отрывки в 2002 году, в журнале Киносценарии. Перевод Елены Богатыренко. Я себе этот номер даже не сохранила, сохранила только статью.
Вот отрывок про то, как Мэрилин снималась с прозрачными шарфами. Мне нравится, как он говорит про шрам…
Я выделила мои любимые места в тексте.
Да-да, наверное, это банально.
Когда она нагнулась к зеркалу, чтобы накрасить губы, ее внимание привлекли яркие шарфы на кровати. Я увидел в зеркале, как она скользнула по ним глазами, потом положила помаду и обернулась. Подошла к кровати и с любопытством пощупала шарфы.
- Что это?
Я не хотел сразу все объяснять и сказал что-то вроде:
- О... не знаю. Я просто принес сюда кое-что, чтобы вы могли занять этим руки.
Она брала шарфы один за другим, прикладывала к себе, а потом посмотрела один на свет. Я видел ее через шарф. Ее глаза стали синими. Она опустила шарф и спросила:
- Вы хотите снимать меня голую? Она сразу поняла, в чем дело.
- Ну, м-м-м... да, думаю, да! - это сказал я. - Это было бы неплохо, как вы думаете? Но вы будете не совсем раздеты. У вас будет шарф.
- Ну а что через него будет видно?
- Это зависит от того, как я его освещу.
- Что вы имеете в виду? - спросила она. А потом: - Секундочку. Джордж? Вошел Джордж Мастере.
- Джордж, что ты думаешь насчет этих шарфов и чтобы сниматься голой? Я затаил дыхание.
- О... что за дивная идея! - поддержал меня Джордж.
Слава Богу! Если бы он сказал: "О нет, какая гадость!" - все бы сразу закончилось. Раз и навсегда.
- А как быть с моим шрамом?
- Я не знал, что у вас есть шрам! От чего он?
Как странно! У Лиз Тейлор тоже был шрам.
- Мне шесть недель назад удалили желчный пузырь. Будет заметно?
- Если и будет, мы всегда можем заретушировать, - ответил я, чтобы ободрить ее, хотя шрам Лиз Тейлор я не ретушировал. По-моему, фотографии наиболее убедительны, если их поменьше трогать.
Я вспомнил слова, сказанные мне однажды Дайаной Вриленд. Мы вместе обедали, и я говорил ей, что хотел бы сделать книгу о женщинах. Идея ей понравилась, но она сказала:"Милый, вернись к этому лет через двадцать, когда будешь знать побольше". А потом добавила: "Думаю, что нет ничего скучнее, чем гладенькая бабенка с идеальной кожей. Женщину украшают рубцы".
Тогда я с ней не согласился. Мне казалось, что женщина с гладкой, идеальной кожей и сама идеальна. Но слова Вриленд остались в моей памяти. И вот теперь я имел дело с двумя великими богинями секса, носившими на себе отметины смертности.
- Вообще-то я думаю, что он будет не очень заметен через ткань с этим рисунком и все такое...
Мэрилин колебалась.
- Хорошо, - наконец согласилась она.
Прошло не больше пятнадцати минут после ее приезда, а она уже дала согласие раздеться! Возбуждение пронзило меня, словно током. Что мне теперь делать? Я встал.
- Пойду проверю свет, - сказал я. Когда я выходил, Мэрилин стягивала свитер через голову.
Мне надо было найти нужное равновесие между фронтальным и задним светом, чтобы свет частично проходил через шарф и делал его прозрачным, а частично шел спереди и усиливал цвет ткани. Это была сложная и деликатная задача, и мне хотелось убедиться, что я с ней справлюсь. Надо было взять "поляроид".
Пока у меня не появился "поляроид"для пробных снимков, я никогда не был уверен, что те или иные кадры получатся, потому что на фотографа я не учился. Те немногие технические познания, что у меня были, я приобрел в армии. Правильный выбор выдержки оставался для меня загадкой.
Мэрилин вышла в студию босиком, с бокалом шампанского в руке и с оранжевым шарфом, обмотанным вокруг голой груди. Она по-прежнему была в зеленых брючках.
- Штаны я не сниму, - заявила она.
- Тогда просто приспустите их, - предложил я. Она закатала пояс и спустила брюки на бедра.
Теперь я увидел шрам. Он был справа на животе. Изъян, несовершенство, которое только делало ее более ранимой и подчеркивало невероятную гладкость ее кожи. Кожи цвета шампанского, цвета алебастра... абсолютно восхитительной. Хотелось погрузить в нее пальцы, как в только что взбитые белки. И она еще сомневалась в том, как она выглядит!
Не успел я взяться за "поляроид", как она позвала:
- Джордж! Прибежал Джордж.
Мэрилин собрала шарф складками на груди и спросила:
- Джордж, как это смотрится?
- О, просто замечательно! О, как красиво! Я схватил "поляроид".
Отлично, светя поставил почти правильно. Я хотел, чтобы пленка передавала мягкое ощущение света, проходящего через объектив. Свет - это как любовь. Я хотел, чтобы изображение вышло мягким, но четким. Четкая Мэрилин, плавающая в море света.
Я сделал еще один снимок "поляроидом", стараясь избавиться от любой засветки.
Все, вот теперь порядок. Мы могли начинать.
Я подошел к проигрывателю и поставил пластинку.
Мэрилин нахмурилась:
- А у вас нет чего-нибудь Фрэнка Синатры?
- Нет. Такое играют только у Аведона. Я предпочитал братьев Эверли.
Мечта,
Мечта, мечта, мечта... Когда мне бывает грустно
По ночам,
Когда мне нужно, чтобы ты
Обняла меня,
Когда бы я ни желал тебя,
Мне остается лишь одно -
Мечтать...
Мы выпили еще шампанского и сосредоточились на снимках. Это было трудно, действительно трудно, потому что речь шла именно о ней. Она была живая. Пугливый призрак, летучий, как сама мысль, и яркий, как игравший на ней свет. Я не мог заморозить Мэрилин и рассчитывать, что у меня получатся ее фотографии. Она была полной противоположностью Элизабет Тейлор. Лиз Тейлор всегда на месте. Ей нужно только повернуться в указанную сторону и замереть. Ее красота формальна. Лиз - это факт красоты. Мэрилин была фантазией. Замри Мэрилин на одну минуту - и ее красота сразу испарилась бы. Фотографировать ее - это было то же самое, что фотографировать сам свет.
Она оказалась более способной к сотрудничеству, чем я ожидал. Я придумывал бесконечные варианты картинок, а она исполняла все, о чем я просил, схватывала все на лету. Мне не приходилось объяснять ей, что делать. Мы вообще почти не разговаривали друг с другом. Мы просто работали. Я фотографировал многих женщин, и Мэрилин оказалась лучшей из них. Я видел, что она проникалась моими идеями, быстро настраивался, щелкал, мои вспышки гасли, как молнии, - пшшш! - и все это происходило в считанные доли секунды.
В какой-то момент Мэрилин играла с розовым шарфом, и я поймал ее на том, что она немножко любуется собой, чувствует свое собственное цветение, свою собственную сладость. Что это? Господи, да что же это? Я вспомнил, как мне было двенадцать лет и я прятался в темной родительской спальне, подглядывая за хорошенькой блондинкой, что жила в доме напротив. Ее звали Мэри. Ей было лет одиннадцать, и она как раз начинала проделывать с собой такие штуки, она проводила рукой по своей расцветающей груди и... о, что это такое?
Я не хотел, чтобы она меня заметила, поэтому я сидел в темноте и смотрел в зеркало, и через зеркало я мог видеть то, что происходило в окне напротив, -так, как сейчас я смотрел через объектив на Мэрилин. Как-то раз я просидел так целый час, выжидая, гадая, надеясь, что она будет играть сама с собой, пока я наблюдаю за ней. И конечно же ее рука скользнула под розовый свитерок.
На следующее утро она встретила меня на улице.
- Если ты не прекратишь за мной подсматривать, я скажу твоей маме!
Сейчас женщины так же волновали и пугали меня, оставались для меня такой же загадкой, как и в двенадцать лет. Но теперь у меня появилась волшебная машина, и с ней все было по-другому. Камера стала магическим средством доставки в мир моей мечты: Мэрилин, Мэри, блондинка, соседская девочка, тут, в моем гостиничном номере, почти раздетая.
Ее невинность меня забавляла. Я видел девушку, которая, как все считали, отлично понимала, как реагируют на нее мужики, а она просто не замечала этого, она жила в другом пространстве. Она была искренней, как ребенок. Искренней в своей сексуальности и в своей скромности.
Каждый раз, когда она брала новый шарф или принимала более смелую позу, она звала:
- Джордж!
Прибегал Джордж Мастере, и она с сомнением спрашивала:
- Что ты думаешь? Джордж ободрял ее.
Наконец мы дошли до двух розовых шифоновых шарфов. Я протянул их ей, и единственное, что она могла сделать, - это держать их перед собой, каждый прикрывал одну грудь.
